---

РУБЕН АНГАЛАДЯН Писатель, философ, культуролог ВОСКРЕСЕНЬЕ Икар – пока не падал – взлетал. Кому-то казалось, что он счастливчик, и мечта человечества сбудется – солнце будет покорено. Кто-то тайно завидовал, и как всякий завистник ждал и желал чего-то плохого. Кто-то радовался, что наконец-то человек покажет свою силу духа и заставит солнце уважать его. Кто-то в это время строил бесконечную лестницу, чтобы самому подняться к солнцу и рассказать о радостях и несправедливостях на земле. Кто-то скептически настроенный, даже не смотрел в небо, разбивал сад и ждал, когда поспеют земные плоды. Кто-то имел от природы крылья за спиной, но ему не хватило духа, а другой имел дух да не верил в воск, а третий – ждал, когда его попросит город, страна или человечество, падет перед ним на колени и тогда он взлетит и покажет свое превосходство перед другими. Не все же с крыльями смелые и бескорыстные птицы, есть и курицы, павлины и индюки… Многие смотрели на Икара, а тот еще делал усилие, чтобы подняться еще выше, хотя и чувствовал, что время от времени горячий воздух обжигает лицо. Внизу была земля. На небольшом расстоянии от него он увидел человека, постаревшего и изнеможденного, он с трудом поднимался по лестнице вверх. Это был его прадед, который много-много лет назад ушел из дома и не вернулся. Он, стало быть, жив. Вот он! И чем же он питается, если до сих пор не свалился с этих хрупких лестниц? Какие силы, дают ему надежду, что он достигнет солнца? Какая надежда не сошла с ума, и питает его своей живительной силой? А может она цинична, и в ожидании полного краха поддакивает его к безумным мыслям, желаниям, давая силу для продвижения к этой абсурдной цели… Луна оказалась ближе, чем, оставшийся внизу дед, который в незнакомце узнал потомка, но он давно забыл слова, поэтому лишь улыбнулся в пышные седые усы. Луна издавала чарующие звуки, и мир ее предстал, словно ночной кошмар, ужасающе безлюдным. Но этому миру не нужны были люди. Икар еще хорошо помнил циничные вопросы соседей, сверстников, мастеровых по инженерным расчетам, претендентов на роль Икара и многих других персонажей земной жизни. Были и доброжелатели, которые отговаривали его на эксперимент; были и такие, кто наоборот подталкивал его на безумство, будучи уверенными, что все безнадежно; были и родители, которые любили его и не хотели никуда отпускать. Ведь в преданиях и дед-то ушел куда-то наверх и исчез то ли там, на небесах, то ли еще где-то. И тогда было это море, эти цветы и этот тонкий абрис Луны, круглый, как апельсин и, похожий на чесночную дольку в иные дни месяца. Время реально существовало, можно сказать, жило для большинства людей, отсчитывая секунды, минуты, часы, десятилетия и века их жизни, событий. Время создало прошлое, настоящее и будущее. Время стало гонцом, вырастая с каждым веком в дерево системы. Но были и такие, для которых оно просто не существовало. Они сомневались в нем, как и в пространстве. Говорили просто и ясно – нет ни пространства, ни времени. И гонец, это не время, а боль, которая домчится до своей цели. Икар впереди увидел еще каких-то людей, взлетающих на непонятных механизмах, кто-то строил свою лестницу по своей технологии, - пространство после Луны было заселено и обжито. Он увидел большое око в чернеющей бездне, напоминающей громадные кишки вселенной, и ему захотелось понять, что же оно, это око видит, и видит ли оно его, Икара. А если и видит, то кому нужна вся эта информация? И каков энергетический потенциал этой информации, и несет ли эта информация что либо путного, и есть ли этот энергетический потенциал основа созидания, или, все же оно работает для разрушения. Он не понял, какая мысль пришла ему в голову. Эта мысль оказалась как-то по земному конкретной, в то время как здесь – увидел их несчастных. Этот путь стал каторгой для людей, движущихся к солнцу. И увидел Икар, отдельно от них, некое пространство, которое охватило все эти устремления, эти жизни, но было оно вне всей этой панорамы. Пространство оберегало свое независимое существование. Сколько-сколько мыслей необходимо открыть в своем сознании, чтобы понять этот мир, где человеку выделено некое узловое, но не центральное положение между всеми, что он видит, и что он понимает, и что он в своем воображении может созидать и реконструировать. Ведь человеческий мир лишь наполовину внутри его сознания, воображения, остальная часть его мира вне его и он пытается связаться с ним, с этим миром, находя в одних случаях сны и мечты, в других воск и крылья, в третьих, надежду и поиск. Миф cсловно зеркало, словно надежда, словно дом, в котором ты живешь, и дом живет вместе с тобой. Но ты уходишь, и с тобой дом прекращает свою жизнь, молчит и в ожидании тебя где-то в окне зажигает невидимую свечу надежды. Вот и мы все попали в несвободу. Почему я должен связывать собственную жизнь с этим домом? Почему я этот дом должен называть родным, и что за дом, который в ожидании меня зажигает свечу надежды? ПОНЕДЕЛЬНИК Он проснулся от шума ветра. Крылья валялись, око было перерезано бритвой – око познания бритвой информации. Человек перестал быть Икаром, потому что все это было во сне. Какой человек во сне не Икар, Герой и Безумец? Какой сон не делает человека психологически богаче? Какими помыслами живет человек в этой своей клетке бытия, как в обжитом доме? Какой предстает будущее собственной жизни, когда человек засыпает или творит? Что есть надежда, если не повод обмануться еще раз? Прекрасно, - скажете вы, - обманывайтесь. Кто сказал, что все эти люди, чьи портреты, украшающие музеи мира, были таковыми, какими мы сегодня их видим на этих картинах. Реальность, стало быть, мало интересна? Или реальность человеку не нужна? Или реальность всегда ускользает из цепких и наивных рук человека? Ведь и историю сегодня историки пишут так, будто выступают на телевизионных дебатах, которые прекрасно поставленные шоу. Говори и пиши что желаешь, главное, чтобы было интересно. Поверхностный интерес, как щекотка смешит, но надоедает, ибо не органична времени и месту. Он поднялся и посмотрел в окно, – шел дождь, все окно было в капельках дождя. Человек отражался в каждой капле. Однако человек не заметил, что ветер внимательно следит за ним. Выходит, человек и ветер связаны между собой, как внутри человека его надежда и он, как он и его любопытство, как он и его упрямство... Как все, что есть и может быть в мире его воображения. Что есть его тело – временный знак, который надо уметь читать, чтобы он остался как совет в веках… Тело и есть наша родина, или родина другое тело, более обобщенное, где мы с народом составляем все тот же знак, что и в единичном случае. Что есть родина для творца, который выходит за рамки собственного дома? Неужели мир так мал и так велик? И имеет значение то, где ты – тут среди людей, или там, в небесах с крыльями за спиной. Почему эта Земля нас так волнует, и почему мы хотим посмотреть на нее с множества других точек. И прежде всего оттуда, из космоса. А собственно, что есть эта бесконечность превращений, как не наше с вами воображение. Это единственное место, которое точно может определить и исказить мир, сделав его реальней реального для будущего, для тех, которые еще придут сюда, чтобы испытать собственную надежду. Так было и с этим человеком из арагонской деревни. Он так и хотел на все смотреть сквозь призму сада, который вырастил его как творца, хотя деревья были посажены не им, да и не все деревья были плодоносящими. Сад как лестница испытывал человека. ВТОРНИК «Красота юности подобна птице в клетке. Красота старости – птица на воле – так подумалось ему. – Выходит, красота в старости есть. Или ее нет? Или свобода и есть старость? А может старость и есть свобода, или смерть высшее из свобод.» Он сидел на балконе, впереди плескалось море, наверху летали птицы, только певчих не было видно. Огромный тонкий диск луны над необъятной линзой моря появился неожиданно. Птица, которая вылетела из клетки, нашла свое место в клине стаи. Она незаметна в этом движении. Какая грация в этой общей песне, в этом движении к истокам. Но тогда возникнет вопрос – а свободна ли птица на свободе? Или свободу можно ощутить лишь в стае? А не будет ли жизнь стаи клеткой для птицы? Или стая и есть сама птица в полном объеме? Диск луны краснеет и становится зловещим. Море превращается в черную бездонную пропасть, а человек уходит в дом. Он любит свой дом, как будто в другом месте он был бы ущербным или несчастливым. Он даже мурлычет под нос какую-то мелодию. Это его стол и его белый лист бумаги, на котором его рукой уже написаны несколько слов. Но море мешает своим присутствием, и тонкий и кроваво-красный бубен луны мешает; удивленные цветы, будто из картин Клее, то же мешают. Мешает даже, ручка, которая лежит и как будто всем своим видом подсказывает свое присутствие: «Мол, я здесь и ты должен, обязан считаться с моими прихотями».  Да, утром ручка писала плохо, чернила оставляли кляксы, почерк показался некрасивым и прерывистым, что указывало на нервное состояние человека или на его вспыльчивый или эксцентричный характер. Лестница заскрипела. Он даже не повернулся в сторону лестницы, ведь в доме никого не было. Что ей скрипеть? Лист белой бумаги лежал на столе перед его взором, на которой было выведено несколько слов. Ему было трудно понять, что они, эти простые слова, хотят от него… Слова молчали. Это большая редкость, когда удается услышать молчание слов. Но с другой стороны, слова, как слова, они у всех на устах, а он хочет от них услышать нечто совершенно особое. Так поэт выдавливает из слов нечто такое, что становится поэзией. СРЕДА Величие смерти в том, что она не имеет опыта. Только твое постижение, твое, если хотите, личное знакомство понятно и приемлемо ею. Но в тот момент как внимательно следите за реакцией собственного тела, по сути того пространства, которое дано вам на время вы теряете нить подлинного перевоплощения. Вы понимаете, что душа и весь ваш жизненный и интеллектуальный опыт, ваши знания созидают вам ту нравственность, которую вы предпочитали в самой жизни. И эта нравственность рисует вам ваш путь наверх. Вы должны встретиться со смертью с глазу на глаз и тогда вы поймете, что все равно вы ничего не поняли о ее сущности. А ведь она и сама справедливость. А как быть с несчастными или, скажем, ранними смертями? Но как быть с разнообразием жизни. Как быть с судьбой? Как украсить эту жизнь еще и таким драгоценным камнем, как трагедия или драма? Он перелистывал листки календаря. Вот фраза, написанная более трех месяцев назад. Летом, в жару. «Никто реально не видит и не понимает справедливость. У каждого свой интерес. Даже у самой справедливости». Дождь бился о стекла, словно птичье крыло. Птицы летали низко. Никакого зла в дожде, в листьях, в птицах (даже в человеке – взгляд ветра, дерева или моря) – в природе и в помине нет. Только человек сумел расщепить цельность мира на добро и зло. Человеку хотелось написать, что есть справедливость (откуда взята человеком эта амбициозная задача?!), но он остановился и задумался. В голове возник вопрос: «Справедливость есть мудрость понимать всех или равнодушие выслушивать всех? Справедливость с нравственностью имеет связь, или же справедливость оставила нравственность на саморазвитие? Если так, то беда в жизни человечества не за горами. Иррационализм или рационализм человека породил (или породили) нравственность или сама жизнь человека вырастала из сада нравственности, без которой нет у человека внутренней гармонии?» ЧЕТВЕРГ Что-то не нравилось человеку. Он уходил в глубь комнат, и ему казалось, что моря нет, что неба нет, что нет даже того воздуха, которым он дышал. Он всматривался в тени, в старинные зеркала, чьи хрустальные поверхности отображали, что-то или часть кого-то который находился в комнате. Это, конечно же был он. И моря не было рядом – оно было на тысячи километров вдали от него. Хорошо, а где тогда было небо?  Там, где-то над крышей дома, над облаками, над нудным дождем и хитрым ветром? Ведь неба не было вблизи, и теней не было и слов, как ни странно, не было… Что же тогда было? Что же тогда трепетало в его руках, в его душе, в его глазах, в его снах, – тремя часами раньше… Ведь проснулся он от тревожного недоумения, что это он лежит в постели, и, что он спит! Да, возможно, жизнь есть вынужденный компромисс, но творчество – никогда! Эти ли несколько слов были выведены на бумаге? Или какие-то иные? Лист был в той части комнаты, где был маленький письменный стол. Он буквально несколько минут тому назад машинально перенес с большого круглого стола этот лист и положил на письменный стол, который когда-то в начале 19 века был специально сделан для жены капитана каравеллы «Санта Мария». Вчера, копаясь в архиве своей троюродной тетки, он неожиданно для себя открыл историю этого письменного стола. Действительно, стол имел трогательную историю. В конце 18 века, когда строили эту каравеллу и начали обустраивать каюту капитана, сделали ему отменный письменный стол. Тогда же, по просьбе его жены, сделали точную его копию, но, конечно же, поменьше, - для дамы, жены капитана. Замысел бы в том, чтобы письменный стол в спальне жены капитана напоминал бы о любимом, на ней она писала дневник в виде неотправленных писем своему супругу. Письменный стол и для него был тихой гаванью, маяком, звездой надежды, стимулом легкой улыбки, тишиной раздумья. Все это так, но на столе сейчас лежит его лист с несколькими словами. Он выходит в сад. Дождь прекратился. Лестница уходит в небо. Сад полон плодов – столько яблок никогда не было в этих местах. Человек встал посреди утра и стоял долго-долго, вокруг бушевал мир, который назовут его именем, ибо, что есть кино, если не разрушение тонкой скорлупы яйца, лишь для одной цели, чтобы сказать – то, что вы думаете и есть я. Имя таким людям – Мастер.

ПУБЛИКАЦИИ

2205 reads | 27.09.2013