ЛУЧШИЙ ЧАРЕНЦ
 РУБЕН АНГАЛАДЯНПисатель, философ, культуролог  Именно лучший Чаренц остался за пределами. как прижизненных изданий, так и последующего процесса по изучению его творчества. Собственно, изучение «позднего» Чаренца еще только-только начинается (стратегически – эта первая работа), только-только он становится понятен литературоведам, читателям. Его сложнейший путь в религии, в мировоззрении, в социально-политической мысли, в эстетических завихрениях века, в научной и технической составляющей большого интеллектуального скачка в ХХ веке, что составляет его творческий интерес еще будет изучен. Все это необходимо видеть в очень сложной, противоречивой, капризной и волевой натуре самого поэта, чье перевоплощение то в восточного ашуга, то в рафинированного европейца, то эпатажного футуриста, то жестокого большевика, то… Этих то было чрезвычайно много – все пороки и достижения века мы находим в его реальной жизни, но еще не видим серьезного и вдумчивого анализа. Синтез характера и сущности, его интеллектуальной составляющей, его пророческие мысли о стране и человеке, о «Времени и о себе» еще остается для будущего высокой вершиной, сладчайшей темой анализа в истории литературы, как Армении, так и мира. Его гений жил в лабиринте пролетарско-мещанского чванства. Диктатуры извращенной политической и государственной морали, где все были признаки средневековых изуверств. Егише Чаренц не шел к своей гибели, не желал ее, как это произошло со многими великими. Переживавшими глубочайший творческий застой, кризис или высочайшую экзальтацию творческого перевоплощения: Байрон, Клейст, Рембо, Маяковский Хемингуэй, Ван Гог… Другие деградировали… Гибель в сталинских застенках Чаренца скорее похожа на гибель Лорки, Томаса Вулфа, Аполлинера, Мисака Мецаренца. У всех причины разные, а потенциал непрерывного творческого процесса одинаков. Чаренц шел к своей золотой физической зрелости чрезвычайно мучительно. Ибо армянская эстетическая и художественная действительность никак не помогали поэту.  Его метафизические сонеты, его постоянный поиск Бога и его желание очищения от всякой ложной или ненужной ему интонации, от самого ВРЕМЕНИ (он требовал его отсутствия), ибо он желал иные времена, - все это дает некую цельную картину сострадания, даже не обращается к добру как форме взаимоотношений, он обращается к Истине и поиску высшей Справедливости, и здесь ему другом могут служить Данте и Нарекаци, Леонардо и Христос, Гете и Будда, Лао Цзы и Чжуан Цзы. Он не думал о славе, так, как это происходило даже совсем недавно, но, повторяя за древнекитайским мудрецом: «не беспокойся о том, что люди тебя не знают, а бойся того, что ты не знаешь людей», стремился постичь тайну существования, загадку времени. Все его слабости принадлежат его физическому существованию, но непреклонный дух его творчества доводит до нас прямые и правдивые его слова, горькие и благородные, чего так не хватало как многим писателям, так и самому ХХ веку. Его поразительные верлибры открывают совершенно иную сторону его натуры: через видения (возможно в наркотическом трансе), через культурные символы он стремится проникнуть в тайну творчества, в тайну сознания символа как художественного образа. И это соприкасается с тайной  Рождения, с тайной перевоплощения, преображения, с тайной смерти. В одном из верлибров образ Христа и лик мертвой Арпик – супруги как единое целое, как взаимосвязь ассоциативного порядка. Жизнь перетекает, как кровь, в слова, или слова создают, ткут жизнь как поэтический материал, как это было несколько позднее у Борхеса. Герметизм стихов Чаренца тех лет очевиден, ибо концентрация интеллектуального стиха рождается то ли от зрительно-ассоциативного, то ли от чувственно-интеллектуального воображаемого опыта. Выдающееся воображение поэта, его полноценный аппарат вспомогательных кровеносных сосудов – интеллект, природный ум, ассоциативная логика, художественная воля, врожденное чувство культуры и т.п.вывели его на совершенно иной уровень понимания национальной литературы – именно этим объясняется его устойчивый интерес к западно-армянской литературе, где особо выделял Сиаманто, как уникальное явление в мировой поэзии. Егише Чаренц – сложнейшая страница мировой философской лирики ХХ века. Его творчество углубило синтез Восток-Запад, найдя собственный путь в мировой поэзии, ибо многие его стихи «позднего периода» - подлинные образцы глубинного постижения человека нашего века. Он также уточнил путь и место интеллектуальной Армении в мировой культуре, ее функциональное значение как национальной культуры, отметая прочь все псевдонародное и псевдо художественное. Те штампы, которые создавались и создаются середнячками. Взаимообогащение он понимал как открытость нашей национальной культуры миру художественных ценностей Востока и Запада – «синтетическое искусство волнует поэта», ибо европоцентризм Егише Чаренца глубоко проник и в восточную ментальность (как, скажем, Эзра Паунд), осознавая себя человеком, рожденным на перекрестке многих, но не враждующих культур. Кстати, его позиция в этом смысле отличается от национальной, которая всю свою христианскую культуру выстраивала в противовес, он, а потом и Параджанов – в синтезе видят успех. Таким большим советом остается все его творчество и сегодня и на долгие века… | |
| ПУБЛИКАЦИИ | |
| 2176 reads | 27.12.2013 |